"Я не виноват, Вера Николаевна, что богу было угодно послать, мне, как громадное счастье, любовь к Вам. Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей - для меня вся жизнь заключается только в Вас. Я теперь чувствую, что каким-то неудобным клином врезался в Вашу жизнь. Если можете, простите меня за это. Сегодня я уезжаю и никогда не вернусь, и ничто Вам обо мне не напомнит. Я бесконечно благодарен Вам только за то, что Вы существуете. Я проверял себя - это не болезнь, не маниакальная идея - это любовь, которою богу было угодно за что-то меня вознаградить. Пусть я был смешон в Ваших глазах и в глазах Вашего брата, Николая Николаевича. Уходя, я в восторге говорю: "Да святится имя Твое". Восемь лет тому назад я увидел Вас в цирке в ложе, и тогда же в первую секунду я сказал себе: я ее люблю потому, что на свете нет ничего похожего на нее, нет ничего лучше, нет ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека прекраснее Вас и нежнее. В Вас как будто бы воплотилась вся красота земли... Подумайте, что мне нужно было делать? Убежать в другой город? Все равно сердце было всегда около Вас, у Ваших ног, каждое мгновение дня заполнено Вами, мыслью о Вас, мечтами о Вас... сладким бредом. Я очень стыжусь и мысленно краснею за мой дурацкий браслет, - ну, что же? - ошибка. Воображаю, какое он впечатление произвел на Ваших гостей. Через десять минут я уеду, я успею только наклеить марку и опустить письмо в почтовый ящик, чтобы не поручать этого никому другому. Вы это письмо сожгите. Я вот сейчас затопил печку и сжигаю все самое дорогое, что было у меня в жизни: ваш платок, который, я признаюсь, украл. Вы его забыли на стуле на балу в Благородном собрании. Вашу записку, - о, как я ее целовал, - ею Вы запретили мне писать Вам. Программу художественной выставки, которую Вы однажды держали в руке и потом забыли на стуле при выходе... Кончено. Я все отрезал, но все-таки думаю и даже уверен, что Вы обо мне вспомните. Если Вы обо мне вспомните, то... я знаю, что Вы очень музыкальны, я Вас видел чаще всего на бетховенских квартетах, - так вот, если Вы обо мне вспомните, то сыграйте или прикажите сыграть сонату D-dur, No 2, op. 2. Я не знаю, как мне кончить письмо. От глубины души благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью в жизни, единственным утешением, единой мыслью. Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит Вашу прекрасную душу. Целую Ваши руки.
Осень выдалась на редкость теплой, только ее прохлада изредка прокрадывалась сквозь окна квартир. Был, несомненно, холодный ветер, несомненно сильный, но в этот раз шарфы спасали по-настоящему, не давая вдыхать осеннюю грусть. Воистину были самые настоящие листопады - хлопьями оседали на землю рыжие, желтые и иногда зеленные оттенки, одевая в новые цвета улицы. А когда светило солнце, город становился будто бы богаче: дома облачались в тусклые золотые мантии, рыжие деревья блистали в зависимости от угла обзора. Слева - привычно ярко-желтые, но только отойдешь немного вправо - сливались с домами или даже полностью скрывали их в золоте высшей пробы. Каждое осеннее утро приходилось вставать с постели ровно на сорок минут раньше: заварить чай, аккуратно зажечь пламя газовой плиты, дабы не обжечь руку и не отбежать в глубь кухни, так и не поставив чайник. Как это - изменить постоянной привычке запасаться телом на все оставшиеся холода, не заварить малиновый чай на утро и вечер? В весну или же лето, неоспоримо, можно было и обойтись завтраком на скорую руку: заместо чая - растворимый кофе, который, к слову, не совсем вкусный, но взбодриться и запить бутерброд - превосходно подходит. После же, как чай готов и на вкус он вполне сносный, еще не остывший кипяток стоит выпить маленькими глотками, когда через стекло проходит солнечный свет, а листья кружат точно вот-вот ворвутся сквозь закрытые ставни. Конечно же, вскоре сорок минут истекают и необходимо убегать с кухни в спальню, из спальни - в ванную комнату, в срочном порядке выполнять все утренние дела. И вот, когда утренний обряд закончен, а в квартире идеальный порядок и Вы полностью способны покинуть ее пределы, стоит надеть обувь и накинуть пальто (ни в коем случае не забыв шарф) и окунуться неспокойную золотистую улицу, если же не идёт дождь. В таком случае за окнами невероятно тихо, не летают листья и не светит солнце, капли бьют о крышу и подоконники, а деревья, дома и переулки будто с презрением отряхиваются от золотой пыли, снова становясь всё тусклее. Даже желтые оттенки кажутся слишком бледными для этого цвета. И вместо одной чашки чая приходится выпивать сразу две, не настолько горячих - времени не так уж много, да и малины приходиться вываливать на тарелку вдвое больше. Хлопковый шарф заменяет шерстяной (теперь же его нужно надеть под верхнюю одежду), пальто приходиться не накидывать, а бережно застегивать. И окунуться приходится в почти что море: становиться на редкость холодно и влажно. В те дни, когда идет дождь осень теряет краски и обретает более сильные ветреные порывы - в такие дни легко простудиться. И словно на зло, спустя немного времени все вновь обретает присущие тона, но, увы! Вы уже лежите простуженный и нет ни капли сил для того, чтобы встать и налить себе спасательную кружку травяного отвара. И несмотря на то, что снова солнечно и за окнами временами взрываются яркостью парки, всё так же тускло, как и было ранее. Бросается ли в глаза красота, когда до неё уже нет никакого дела?..
В каких-то моментах, похожих на чай без сахара (неоспоримо, превосходный чай, но отсутствие сахара подавляло), являлся на редкость прохладный ветер (являлся, верно, с запада?), приносил с собой что-то, чего, наверное, и не хватало: свободный вздох и ночной холод, позволяющий крепче уснуть. Единственное, что оставалось - наличие лежащих напротив парочки хороших томов стихотворений, но это дело более, чем поправимо. Плюс двадцать. Да здравствует приближение осени!
На кухне пели гости и варили кофе, было шумно. Потому-то запах кофейных зерен и разлетался по всему дому: заходил на порог и добирался до кладовок, а дышать тем временем становилось всё тяжелее. Ох, но как же было жаль, что получалось заснуть в те моменты лишь тогда, когда воздух в спальне из кофейного становился проспиртованным, а эхо кипящего чайника, звона бутылки о рюмку постепенно утихало и оседало пылью на шкафах, не доносясь даже до самой близкой звезды, как в наивеселейшие моменты жизни соседей. Идей все еще не было не только в доме, но и повсеместно, как чая на верхней полке в левом углу, хоть и он есть обычно. За окном тишина и ничем не заглушаемый скрип трамваев, сбивали с толку резкие звуки из-за стены, пульсирующий фонарный свет. Давно в моей голове не было ничего продуктивного: все истории разом потеряли смысл, осталась лишь местность, неизменная и застывшая в неподвижной картине. Чертежи тогда лежали в отдаленном угле комнаты, аккуратно свёрнутые и убраны в тубус, мысли покидали и даже когда лежал на столе уже горный хрусталь, я не мог найти ему места, да и себе, впрочем, непосредственно тоже. Как собрать детали в одно целое я совершенно не имел понятия, количество информации, которую давали чертовы бумаги, равнялось нулю, ни один интеграл в таком случае не помогал. С наиболее ярким ожиданием не сравнилась бы тогда моё отчаяние: цели были водянистыми, осязание приходило поздно, точнее, в момент утечки сквозь пальцы. В воспоминаниях я видел себя со стороны: вот, лежу я, смотрю в потолок, в будто бы, просто потолок. Потолок тогда был, казалось, выше, но так же тяжело было сорвать крышу дома и достать звезды. Сейчас же он меня чуть не придавил, чёрт бы его побрал, вот, смотри – бери топор и бей, вот и нет крыши, вот и нет потолка, смотри – всё небо твоё! Весь воздух! Но еще бы и руку так же далеко протянуть, как эти звезды, еще бы и светить так же, ослепляюще… Я медленно гнил от скуки и ощущения постоянной обузы, как вспомнились слова моего деда, с детства имеющего проблемы со зрением. К слову, под зарю совей жизни, он лишился его вовсе. «Будучи совсем маленьким», говорил он лет эдак вечность назад, «когда я всё так же гнил от скуки, впрочем, таких словечек я тогда и не знал, я смотрел на фонари, мимо которых всегда маячили часовые, и в определенное время тушили и вновь зажигали фонарщики. Мне казалось тогда, что лучи их направлены куда угодно: на север, на юг, на восток или запад. А иногда они были всюду. Это было, наверняка, из-за зрения…А качая головой из стороны в сторону, я и вовсе порой замечал, как они танцевали…» Теперь, сняв очки, я смотрю уже на электрический, чудо чертовой техники, фонарь, и вправду… Стоило качнуть головой – они начинали танцевать. Да и скука уходила в пустоту, уходил и груз – размывались без очков. Стало чуть тише. Темная комната вдруг стала слишком яркой, ударив в непривыкшие к свету глаза – в комнату вошла мать, ударив по выключателю и начав о чём-то говорить, говорить... Я понял лишь, что была она не совсем довольна тем, что я сижу до ночи за чертежами, и не верит, что свои деньги я трачу на горный хрусталь и слоновую кость, которые были необходимы для некоторых деталей. Я не решился что-либо доказывать и только выключил настольную лампу. Достав из нижнего ящика стола фонарь и положив его перед собой, когда дверь закрылась, послышались шаги совсем уж в дальнем конце дома и снова шум, я снова взял ручку и начал думать над тем, куда бы лучше поставить еще не готовый дестабилизатор.
Пахло дождём. Капли исчезали, дотронувшись до водной глади. Было непривычно пусто, а запах дождя поглощал местность, горизонт был размыт туманным занавесом, будто погода там была в разы хуже. Грусть была определённо неспроста, только вот для чего она нарушала внутреннюю тишину?
Моё спокойствие отныне ночует в уютном гнезде из шёлковых нитей, в ветвях старого дерева, что напротив моего окна. Стрелки наручных часов нарочно и больно стучат по вискам, а циферблат показывает навязчиваю апрельскую грусть. Пускай бы непонимающе глядели на меня витрины, но никак не опоздание к шести часам вечера
Было нечаянно тихо. Моя комната казалась иной - так падал свет или отдавалось эхом от каждой стены тишина. Заместо штукатурки на стенах проявлялась отделка кирпичного дома, что покрылась сверху бетоном. В царапинах и мелких трещинах прорисовывались морщины моего деда, что эдак пару десятков лет, как пал на фронте. Куда-то задевалась моя кровать и персидский ковёр. Я не чувствовал левой руки и правого уха, отчего - даже сейчас не упомнить: я так и не подошел к разбитому зеркалу, мол, примета плохая. Да и не было в моей комнате других зеркал, а дверь пропала куда-то точь-в-точь, как и персидский ковёр вместе с кроватью.... Я более не ощущал свой вес, я был бы легче собственной души, будь такое возможно, но я чувствовал время и оно было вдвое тяжелее звезд.
Уже весна. Меня, несомненно, посетили мысли об этом ещё прошлым днём, и почему-то, пусть это и был обычный день, внутри было что-то особенное, чего не было в прошлый годах. Наверное потому, что на этот раз это была самая настоящая дата. Спасибо.
Зимняя тишина терялась в новом весеннем шуме. За сутки сменились, странно, все запахи, даже мой друг сменил одеколон на более непривычный. Хоть и цветы во дворе распустятся не скоро, да листья на деревьях не явились взрывом оттенков зеленого цвета, в воздухе витал приятный весенний шум. А птицы пели, будто бы по нотам, высвистывая ноктюрн неизвестного, пока что, композитора. Было жалко заводить машину, дабы не спугнуть их грохочущем шумом двигателя. Казалось, от одного звона ключей они уже разлетятся в разные стороны: кто обратно на юг, кто под крышу соседского дома. Но отчего их совсем не смущали остатки вчерашнего февральского снега, да и ветер прохладный, неужто у них, как у людей всё? Всё по неизменному из года в год расписанию?..
на этот раз, мир был переполнен не тоскою, а радостью. дома были слишком ярки на фоне улицы серой, тот день был переполнен непривычной нелепой странностью, а за углом палатку разбили старые беглецы. Счастливы были дети, держа в руках шоколадные плитки, а знаешь, я был бы счастлив танцу с тобой.
На верхней полке, за книгами, лежит книга с заклинаниями. Как-нибудь встань ночью, отодвинь их и найди её. Ты эту книгу узнаешь сразу же: зелёная древесная обложка, ручной переплет и там, наверняка, много интересного.
Воздух сегодня на удивление прозрачен. Пропускает даже солнечные лучи, поэтому улица сегодня необыкновенно светлая. Не хватает только, пожалуй, зеленых листьев на деревьях и шума на улице. Не смотря на не совсем раннее (и не совсем позднее) время на улице людей на удивление мало. разве что пройдёт, раз в минут, эдак, пятнадцать, пару бабушек с сумками (видимо, идут из продуктового через дорогу). Хотелось бы даже выйти, но если покинуть родные стены тут же на плечи упадёт ком из дел, заданий, обязанностей... Да и куртка моя, наверное, не походит для этой погоды. Будут смотреть как на пациента психотерапевта... Хотя, вон, во дворе бегают дети в пуховиках (заботливые родители постарались, а сами дети наверняка с ума сходят от жары). У любимых пальто (у каждого!) оторваны пуговицы и надевать хоть одно из них не очень-то и хочется. Возможно, будет всё-таки холодно. Быстрее бы лето. Столько всего должно произойти! И жить бы, эх... только летом.