Gib mir mein Herz zurück.
В полупустом вагоне эхом отдавался свист ветра и пройденных километров, стук колес не давал уснуть. Мимо окон пролетали леса и горизонты, солнце закрыл великан своей огромной рукой, тусклый свет привокзальных деревенек сгорал вместе с фонарями. А когда поезд заходил в тоннель - тот и вовсе пропадал, вместе с огнём.
С каждым часом мы становились всё ближе к городу. Осенний холод равнялся с воем расстроенной гитары – невыносимо нудный и протяжный. Где-то в рюкзаке валялась некогда потерянная тетрадка со стихами, что были написаны сотни километров назад. О смене пейзажей, о полях, что были где-то между нами, о звездах, которые вот-вот упадут прямо на крышу, о невкусном чае, что сделают проводницы двумя часами позже. Сколько я не ездил на поездах, мне никогда не приходился по вкусу этот чай.
Чтобы закурить приходилось выйти в тамбур. Преодолеть пару метров казалось невыполнимой задачей; встать с жесткой кровати, надеть рваные ботинки. Люди спали, я шел предельно тихо, боясь издать даже шорох. Свет был давно выключен, приходилось ставить ноги на ощупь, выставляя перед собой руки. Со скрипом открывая тяжелую дверь, я достал сигарету и, подкурив, вдохнул дым. Уже пахло утром, хоть даже не светало. В разных городах оно пахло по-разному: В Минске – букетом цветов, московское же утро – смесью мужских одеколонов и дешевым табаком. Но в каждом было что-то особенное, манящее за собой, заставляющее возвращаться снова и снова. Мы так и будем мотаться друг к другу, пока кому-нибудь из нас не надоест, пока не утомимся писать тоскливые письма.
***
Было настолько тихо, что я не мог понять свои, запутанные клубком ниток, мысли. Небо же из темно-синего становилось светло-голубым. А звезды всё-таки медленно осыпались на крыши. Великан поднимал на ладони солнце, облака розовели. Сейчас бы этого невкусного чая.
С каждым часом мы становились всё ближе к городу. Осенний холод равнялся с воем расстроенной гитары – невыносимо нудный и протяжный. Где-то в рюкзаке валялась некогда потерянная тетрадка со стихами, что были написаны сотни километров назад. О смене пейзажей, о полях, что были где-то между нами, о звездах, которые вот-вот упадут прямо на крышу, о невкусном чае, что сделают проводницы двумя часами позже. Сколько я не ездил на поездах, мне никогда не приходился по вкусу этот чай.
Чтобы закурить приходилось выйти в тамбур. Преодолеть пару метров казалось невыполнимой задачей; встать с жесткой кровати, надеть рваные ботинки. Люди спали, я шел предельно тихо, боясь издать даже шорох. Свет был давно выключен, приходилось ставить ноги на ощупь, выставляя перед собой руки. Со скрипом открывая тяжелую дверь, я достал сигарету и, подкурив, вдохнул дым. Уже пахло утром, хоть даже не светало. В разных городах оно пахло по-разному: В Минске – букетом цветов, московское же утро – смесью мужских одеколонов и дешевым табаком. Но в каждом было что-то особенное, манящее за собой, заставляющее возвращаться снова и снова. Мы так и будем мотаться друг к другу, пока кому-нибудь из нас не надоест, пока не утомимся писать тоскливые письма.
***
Было настолько тихо, что я не мог понять свои, запутанные клубком ниток, мысли. Небо же из темно-синего становилось светло-голубым. А звезды всё-таки медленно осыпались на крыши. Великан поднимал на ладони солнце, облака розовели. Сейчас бы этого невкусного чая.
одному совсем важному человеку, Ёж Колючий.