Раньше все улицы были наполнены ею, выйти из дома я мог только в ветреную осеннюю ночь, когда отличные от меня сидят по домам, спят или пьют глинтвейн у камина. Потом понемногу она начала следовать и за мной. В разных образах, нарушая любое пространство, заставляя часто-часто чихать, будто бы это была изысканная забава - смотреть, как я мучаюсь.Теперь же она была с каждом уголке моего дома: я не мог спрятаться даже в пылающем камине, продолжал чихать и получать злосчастные ожоги. Комки звездной пыли катались по квартире и никак не стряхивались с антресолей.
понедельник, 24 февраля 2014
Gib mir mein Herz zurück.
От тебя мне остались лишь вздохи. Да и их, наверное, не осталось: расстворились в воздухе, в мыслях, в, даже, наверное, свете, слабым лучом каждое утро стучащим в окно. Комки звездной пыли катались по квартире и никак не стряхивались с антресолей; никакие веники, никакие тряпки никак не помогали. А я не мог перестать чихать - аллергия бывает даже на звездную пыль. Может, вскоре, из неё станется что-то дельное, но при виде этого я так же начну чихать, как находясь на близком расстоянии с существами, собравшимися из неё.
Раньше все улицы были наполнены ею, выйти из дома я мог только в ветреную осеннюю ночь, когда отличные от меня сидят по домам, спят или пьют глинтвейн у камина. Потом понемногу она начала следовать и за мной. В разных образах, нарушая любое пространство, заставляя часто-часто чихать, будто бы это была изысканная забава - смотреть, как я мучаюсь.Теперь же она была с каждом уголке моего дома: я не мог спрятаться даже в пылающем камине, продолжал чихать и получать злосчастные ожоги. Комки звездной пыли катались по квартире и никак не стряхивались с антресолей.
Раньше все улицы были наполнены ею, выйти из дома я мог только в ветреную осеннюю ночь, когда отличные от меня сидят по домам, спят или пьют глинтвейн у камина. Потом понемногу она начала следовать и за мной. В разных образах, нарушая любое пространство, заставляя часто-часто чихать, будто бы это была изысканная забава - смотреть, как я мучаюсь.Теперь же она была с каждом уголке моего дома: я не мог спрятаться даже в пылающем камине, продолжал чихать и получать злосчастные ожоги. Комки звездной пыли катались по квартире и никак не стряхивались с антресолей.
воскресенье, 23 февраля 2014
Gib mir mein Herz zurück.
Даже любовь твоя была холодной. Заставляла сердце покрываться инеем, а болели почему-то легкие. Сжимались, заставляя свернуться клубком и забиться в самый дальний угол квартиры. По-неправильному приятно.
Gib mir mein Herz zurück.
The fact is that the leaden heart had snapped right in two. It certainly was a dreadfully hard frost. (с)
Gib mir mein Herz zurück.
В полупустом вагоне эхом отдавался свист ветра и пройденных километров, стук колес не давал уснуть. Мимо окон пролетали леса и горизонты, солнце закрыл великан своей огромной рукой, тусклый свет привокзальных деревенек сгорал вместе с фонарями. А когда поезд заходил в тоннель - тот и вовсе пропадал, вместе с огнём.
С каждым часом мы становились всё ближе к городу. Осенний холод равнялся с воем расстроенной гитары – невыносимо нудный и протяжный. Где-то в рюкзаке валялась некогда потерянная тетрадка со стихами, что были написаны сотни километров назад. О смене пейзажей, о полях, что были где-то между нами, о звездах, которые вот-вот упадут прямо на крышу, о невкусном чае, что сделают проводницы двумя часами позже. Сколько я не ездил на поездах, мне никогда не приходился по вкусу этот чай.
Чтобы закурить приходилось выйти в тамбур. Преодолеть пару метров казалось невыполнимой задачей; встать с жесткой кровати, надеть рваные ботинки. Люди спали, я шел предельно тихо, боясь издать даже шорох. Свет был давно выключен, приходилось ставить ноги на ощупь, выставляя перед собой руки. Со скрипом открывая тяжелую дверь, я достал сигарету и, подкурив, вдохнул дым. Уже пахло утром, хоть даже не светало. В разных городах оно пахло по-разному: В Минске – букетом цветов, московское же утро – смесью мужских одеколонов и дешевым табаком. Но в каждом было что-то особенное, манящее за собой, заставляющее возвращаться снова и снова. Мы так и будем мотаться друг к другу, пока кому-нибудь из нас не надоест, пока не утомимся писать тоскливые письма.
***
Было настолько тихо, что я не мог понять свои, запутанные клубком ниток, мысли. Небо же из темно-синего становилось светло-голубым. А звезды всё-таки медленно осыпались на крыши. Великан поднимал на ладони солнце, облака розовели. Сейчас бы этого невкусного чая.
С каждым часом мы становились всё ближе к городу. Осенний холод равнялся с воем расстроенной гитары – невыносимо нудный и протяжный. Где-то в рюкзаке валялась некогда потерянная тетрадка со стихами, что были написаны сотни километров назад. О смене пейзажей, о полях, что были где-то между нами, о звездах, которые вот-вот упадут прямо на крышу, о невкусном чае, что сделают проводницы двумя часами позже. Сколько я не ездил на поездах, мне никогда не приходился по вкусу этот чай.
Чтобы закурить приходилось выйти в тамбур. Преодолеть пару метров казалось невыполнимой задачей; встать с жесткой кровати, надеть рваные ботинки. Люди спали, я шел предельно тихо, боясь издать даже шорох. Свет был давно выключен, приходилось ставить ноги на ощупь, выставляя перед собой руки. Со скрипом открывая тяжелую дверь, я достал сигарету и, подкурив, вдохнул дым. Уже пахло утром, хоть даже не светало. В разных городах оно пахло по-разному: В Минске – букетом цветов, московское же утро – смесью мужских одеколонов и дешевым табаком. Но в каждом было что-то особенное, манящее за собой, заставляющее возвращаться снова и снова. Мы так и будем мотаться друг к другу, пока кому-нибудь из нас не надоест, пока не утомимся писать тоскливые письма.
***
Было настолько тихо, что я не мог понять свои, запутанные клубком ниток, мысли. Небо же из темно-синего становилось светло-голубым. А звезды всё-таки медленно осыпались на крыши. Великан поднимал на ладони солнце, облака розовели. Сейчас бы этого невкусного чая.
одному совсем важному человеку, Ёж Колючий.
Gib mir mein Herz zurück.
Вдохновения бы чутка. А то от скуки руки вянут. Да и голова не в привычном состоянии. Писал бы, эх... Романы, за одну, две ночи. Всегда занят. Но не до кровавых мозолей сейчас, есть более важные вещи.
Gib mir mein Herz zurück.
Я был переполнен, наверное, любовью. А еще отчаяние мешало дышать. Мерзкие ощущения, знаете ли. Прощаете надежды, надо учиться жить с обыденным хламом. Всё так же мерзко, как шипы розы режут руки. Остро, неприятно, и, наверное, безнадежно. Так же всё было безнадёжно.
Gib mir mein Herz zurück.
"Никогда не пиши пером, выброси чёртова чернила", - было написано после ряда испорченных кляксами, слипающихся страниц.
Gib mir mein Herz zurück.
- Под моей кроватью живёт монстр. Ночами мы играем в карты.
- Ты не умеешь играть в карты!
- Эх, вот почему этот олух постоянно выигрывает!
- Ты не умеешь играть в карты!
- Эх, вот почему этот олух постоянно выигрывает!
Gib mir mein Herz zurück.
Настолько рыжими, что, казалось, на её макушке начиналось солнце, а на кончиках её ресниц уснула осень. Локоны её спускались на плечи нежным шёлком, а её душа была заточена в омут её стеклянно-синих глаз. Поджатые губы манили своей невинной притягательностью. Голос её ровнялся с голосами сирен, пение, что звало на самое дно, я слышал почти каждую ночь, и каждое утро я оказывался на дне. Сначала куда-то запропастилось моё обручальное кольцо, за ним золотая цепь, а потом уже и синие очи пропали, и локоны рыжие тоже…
Каждая ночь казалось страшной и уж слишком безлюдной. А жена, всё прознав, спала в соседней комнате, на скрипящем диване. Так я и спал, в холодной комнате под скрип, чувствуя кожей и ушами молчаливую обиду, которую высказывал за неё чёртов диван.
Каждая ночь казалось страшной и уж слишком безлюдной. А жена, всё прознав, спала в соседней комнате, на скрипящем диване. Так я и спал, в холодной комнате под скрип, чувствуя кожей и ушами молчаливую обиду, которую высказывал за неё чёртов диван.